[nameofrose]

Когда у меня заканчивается сериал, а тем более когда его отменяют, это не может привести ни к чему хорошему - только к огромной, бессмысленной и беспощадной терапевтической простыне.

Поэтому тут шипперская простыня про Чезаре и Лукрецию Борджиа.

Мне нравится, насколько много в отношениях Чезаре и Лукреции одновременно и чувственности, той самой, ценимой всеми зрителями, «искры»-химии, и при этом – любви-дружбы, любви-нежности, небесной Афродиты, если угодно.
Лукреция, в общем-то, не должна быть в моем вкусе, потому что она – очень женщина, и женщина своей эпохи. Мне не близки ее постоянные попытки найти счастье в муже и детях, ее эмоциональность, вся ее система ценностей – но при этом в ней есть что-то большее; such a splendid witch, как назвала ее та знахарка. Ведь кто у нас может быть ведьмой? По средневековым представлением женщина представляла опасность просто потому, что она женщина, потому, что она более подвержена искушениям плоти и не способна им противостоять, потому что она существо более земное, чем духовное, более чувствительное, более жаждущее удовольствий, потому что Ева соблазнила Адама; женщина – темная стихия, которая должна быть подчинена мужу, и только в таком случае ее душа может быть спасена. Лукреция – ни в коем случае не «сильная женщина», как это называют, она не борется за свое место в мужском мире, потому что ее вполне устраивает ее собственное. У нее женские радости – быть любимой, быть матерью, она не лезет на мужскую половину поля (как, кстати, это делала Катарина Сфорца, которая от этого не становится менее чудесной) – и при этом она опасна. Она умна, она вмешивается в политические интриги, пусть и не всегда удачно, она совершенно «классически» падает в обморок, когда понимает, насколько ошиблась с выбором короля Неаполя – и почти тут же находит выход, да еще какой изящный, усыпив весь двор и сбежав.
Лукреция действительно представляет ту опасность, которой ждали от женщины в средневековье – потому что, в конце концов, она действительно соблазняет мужчину – собственного брата. Мне нравится, насколько откровенно чувственны эти сцены соблазнения, когда Лукреция впервые открыто заявляет о своем интересе к Чезаре как к мужчине – там есть «игра», как она сама говорит, но не эмоциональная: Лукреция не пытается сначала завладеть разумом или сердцем, потому что они и так принадлежат ей, она просто демонстрирует обнаженное тело, декларируя намерение, потому что, по большому счету, тела – это единственное, что у них еще было «раздельного». Эта сцена очень красива и насыщенна сама по себе. Но еще больше она нравится мне потому, что этим дело не заканчивается.
У поступка Лукреции тогда была единственная предпосылка: ее отверг будущий муж, она чувствовала себя нежеланной как женщина, что ее обидело, «неужели я не красива», «неужели я не могу быть счастлива», и это была бы совсем другая история, если бы Лукреция внезапно решила соблазнить Чезаре ради утешения или самоутверждения. То же, что есть, прекрасно тем, что, несмотря на эту, не слишком приглядную, сиюминутную мотивацию, даже это было всего лишь шагом вперед, эксплицитным утверждением того, что и так уже имелось в наличии – любви, абсолютного взаимопонимания, доверия, нежности, которые и раньше проявлялись в настолько эротизированной форме, что счесть их невинными и «братскими» можно было, только смотря куда-нибудь в сторону – и, кстати, отдельно их развитие отношений мне нравится за то, что сами они «до того» никогда не пытались рефлексировать над собственным взаимодействием, не видели в физической стороне своих отношений ничего предосудительного – да и «после», на самом-то деле, когда прошли первые приступы вины Чезаре – они, конечно, вслух заявили о том, что так нельзя, и Чезаре все пытался быть мужиком, но на деле любое их физическое взаимодействие в кадре было настолько не-братским, что годилось разве что для доведения до инфаркта несчастного Альфонсо. Они понимают – а Чезаре еще и цепляется – за то, что так нельзя, и это неправильно, но при этом, кроме тех пары сцен сразу после секса, они никогда по-настоящему друг друга не отталкивали. Чувство вины Чезаре было в голове и на словах, но не в сердце и даже не физически, потому что оно не могло победить ни любви, ни физического притяжения. Лукреция не только стала инициатором, но и не чувствовала вины и, по сути, продолжала соблазнять Чезаре, пытаясь примирить сердце с головой; в конце, убив ее мужа, он все-таки принимает ее окончательно. Я там вычитала определение Лукреции как женского «двойника» Чезаре, который дополняет его, и, пожалуй, соглашусь с этим: именно поэтому ей и не нужно стараться быть мужчиной, и поэтому, когда их отношения в конце концов переходят в физическую плоскость, это не распущенность, или попытка отомстить мужу, или еще что-то в этом роде – это лишь полное, декларируемое таким образом воссоединение двоих, которые любят друг друга больше, чем кого-либо другого, которые понимают, поддерживают, и дополняют, скрепляемое таким образом «двое против мира», которое окончательно утверждается в последней сцене, когда Чезаре принимает свои чувства, а Лукреция принимает Чезаре после того, что он сделал.
Мне бы хотелось увидеть, как бы это развилось дальше – окончательно «по ту сторону добра и зла», сообщники, любовники, равные. Это было бы по меньшей мере красиво, но увы, увы.


(с)