фикло-2

[nameofrose]

Еще одно фикло, на сей раз с пылу с жару последнего тура. Заявке соответствует (более-менее) первая часть, а потом я, не слишком сопротиляясь, поддалась на уговоры и написала бонус, который нравится мне больше, но имеет отношение не к заявке, а к моему любимому жанру "я так вижу". Слэш еще более бессмысленный и беспощадный, и на сей раз оправдывает меня только то, что я продолжаю нести в массы Бильбо, который, как кошка, гуляет сам по себе, и каноничную безысходность.

в пучину

На заявку: Торин/Бильбо - у хоббитов отношения между мужчинами - нечто немыслимое, об этом даже вслух не говорят, и это делает жизнь хоббита из Бег-Энда, не смеющего признаться даже себе в собственной "ненормальности", весьма одинокой и тоскливой. В то время как у гномов любимый друг чаще всего становился соратником не только в бою, но и в постели (женщин всегда гораздо меньше, и даже из них замуж не все выходят, так что традиции слоились... специфические). И разница культур становится причиной взаимного недоумения хоббита и гнома, совершенно по-разному воспринявших для себя крепкие объятия на скале Каррок. Попытки Торина приласкать полурослика, испуг Бильбо, попытки хоббита то так, то эдак истолковать "неприличное" поведение гнома, и - двенадцать спутников, с интересом наблюдающих за развитием событий.

часть, 953 слова

Торин мгновенно убрал бы ладонь с плеча Бильбо, если бы напряженной, застывшей позе не противоречил взгляд — в нем удивление, вопрос, но не неприязнь. Не отталкивают с таким взглядом, это уж Торин может сказать, поэтому чуть сжимает пальцы, а потом садится со своей миской совсем рядом, плечом к плечу, и ждет, как потихоньку успокаивается, расслабляется полурослик.
Бильбо старается сосредоточиться на еде и не думать о том, что перед очагом в доме Беорна вполне достаточно места, чтобы Торин мог сесть не так близко; в конце концов, мало ли, какие у гномов обычаи. Тепло чужого плеча заставляет нервничать куда больше, чем должно (да вообще не должно!), и с трудом Бильбо отгоняет мысль, что король специально насмехается над ним.
С самого Каррока Торин ловит на себе искоса, исподволь бросаемые взгляды — и никогда не может заставить Бильбо посмотреть ему в глаза. Полурослик приносит ему похлебку, заботится первые дни о его ранах, что гном неохотно, но все же принимает — да одного этого уже было бы достаточно!.. — на мгновение льнет к не таким уж случайным прикосновениям, а потом отдергивается и глядит испуганно, недоверчиво.
Мало ли, какие у гномов обычаи, — твердит про себя Бильбо и чувствует, что его щеки горят. Если бы они были в Шире, и так вела себя какая-нибудь хоббитянка, Бильбо знал бы, чего от него хотят. Прикосновения Торина слишком приятны, и потому оставляют чувство вины и стыд: в Шире лишь мужчина и женщина стали бы так вести себя друг с другом, но ведь Торин не хоббит — может, у гномов так принято, может, так обращаются с товарищами, или со спасшими жизнь, и это его, Бильбо, неправильность, странность, его вина, что кажутся ему эти прикосновения слишком долгими, слишком неслучайными, слишком… не может же мужчина и король действительно иметь в виду то, что заставляет Бильбо избегать чужого взгляда — мало ли какие у гномов обычаи!
Двалин выдерживает еще неделю, после чего, с прощаемой лишь ему тролльей бесцеремонностью, задает вопрос, который, знает Торин, интересует уже всех имеющих глаза гномов. Торин и сам не понимает, "почему не", и ему не нравится, что на это обращают внимания, поэтому ответ выходит куда более резким, чем следовало бы.
Торин ни на мгновение не забывает, что Бильбо — другой, чужак, не их крови. С удивлением понимает, что для него это шанс — иллюзии свободы, быть может? — потому что Бильбо не знает их обычаев, ему плевать на их условности, ему, кажется, плевать даже на то, что он король — "король ты или не король, а есть после таких ран всем надо, и побольше" — но, может, в этом все дело? Если бы Бильбо был гномом, они бы давно уже делили ложе, но собственные действия кажутся Торину настолько очевидными, что в его голове никак не укладывается мысль, что полурослик действительно может не понимать их.
Балин осторожно спрашивает, не хочет ли Торин, чтобы он, Балин, поговорил с Бильбо и, быть может, помог расставить черты над рунами. Торин, сдерживая темперамент, отказывает: что он, сам не справится, не маленький ведь. Тогда Балин предлагает, чтобы поговорил сам Торин — он и поговорил бы, да как, о чем, если он уже разве что в голос не кричит о своих намерениях, видит в заботе, косых этих взглядах ответное чувство — и, тем не менее, полурослик будто вовсе ничего не замечает!
Еще через пару дней Торин узнает, что компания делает ставки. Его гордость уязвлена, он чувствует себя посмешищем еще и потому, что никак не имеет права приструнить их.
Может, еще и поэтому терпение Торина лопается на третий день в Мирквуде:
— Садись, — просто говорит он Бильбо вечером, на привале. Бросив на землю плащ, устраивается сзади и молча начинает заплетать волосы. У компаньонов, на счастье, хватает остатков такта для того, чтобы усердно заниматься своими делами.
— Что ты делаешь? — тихо спрашивает Бильбо.
— Тебе лезет в глаза, — просто объясняет Торин и продолжает, стараясь не причинять боли: волосы полурослика куда мягче и тоньше гномьих.
Они молчат, Торину кажется, что Бильбо почти не дышит, и он никак не может придумать, что сказать, потому что предложения более ясного и недвусмысленного сложно придумать, и Бильбо должен был уйти, если не хочет его принять; почему же он сидит так, будто камнем взялся, будто удара в спину ждет — что еще он, Торин, смеет добавить к этому, чтобы совсем не потерять лицо?..
Торин смотрит на потертый сюртук полурослика и вновь думает о том, что Бильбо чужак, каким бы храбрым соратником, заботливым помощником и острым на язык собеседником он ни был.
— Ты не ушел сейчас, — наконец, тихо говорит Торин.
— Волосы действительно лезут мне в глаза, — пытается отшутиться хоббит.
— Ты знаешь, почему я делаю это для тебя?
— Ну, ты ведь сам сказал. Наверное, чтобы помочь товарищу?
— Ты действительно хороший товарищ, мастер Бэггинс, — и Торин наклоняется вперед, зарывается пальцами в волосы на затылке, слегка поглаживает шею, и теперь Бильбо определенно не дышит. — Но у гномов просто товарищи не смеют прикоснуться к волосам.
— Ты не… — полурослик молчит, будто язык проглотил, но теперь Торин ничем уже не может помочь ему. Наконец, все же собирается с мыслями и неожиданно твердо говорит: — У нас это не принято.
Торин отстраняется. Какой же дурак, как мог не подумать о том, что хоббиты могут быть настолько другие, что у них может быть просто — не так, не принято… ну да, как будут делить ложе с другими мужчинами те, кто не знают военных походов и битв, у кого не может быть братьев по оружию, ибо нет оружия, кто не будет прикрывать спину, ибо нет врага — неоткуда было взяться этому в Шире, где у каждого — милая жена, дом с круглой дверью и выводок детишек…
— Прошу прощения, — сухо говорит Торин. — Я не знал. Обещаю, этого больше не повторится.
Он хочет уйти, но Бильбо, обернувшись, кладет руку на его запястье, и впервые за долгое время в его взгляде Торин не видит ни страха, ни напряжения — лишь странную, веселую решимость.
— Ну, сбегать с гномами в приключения у нас тоже не принято, — говорит он, и Торин невольно возвращает его улыбку.

бонус, 871 слово

В тот вечер Бильбо ускользает, привычно помогает Бомбуру с ужином, объединяется с Бофуром и пытается перещеголять в остроумии Фили и Кили, рассказывает Балину что-то о хоббичьих обычаях, а потом, когда приходит пора спать, просто устраивается на ночлег рядом с Торином, будто так было всегда.
Они лежат лицом к лицу, укрытые одним плащом, и Торин запускает пальцы в волосы полурослика, задевает заостренный кончик уха, изучает линию подбородка, раскрытой ладонью ласкает доверчиво подставленное горло — теперь, когда есть время и право, когда, кажется, во всей его сущности разлито странное тепло и спокойствие.
— Если то, то ты заплел мне волосы, было предложением — значит, теперь все знают? — первым заговаривает Бильбо.
— Они знали уже давно, — с улыбкой отвечает Торин. Сейчас это его уже не злит — пусть знают, им нечего скрывать или стыдиться.
— Они не будут… осуждать?
— Ты доказал свою храбрость и верность, пусть сначала я и не видел их — что же тут может быть предосудительного? — непонимающе хмурится Торин, а Бильбо смешно морщит нос и мотает головой:
— Нет, я имею в виду… потому что я мужчина.
Хоть Торин и не забывает никогда, что Бильбо — хоббит, время от времени он все же не понимает, что это что-то, да значит. Тот, кто идет рядом, кто собой закрывает от врага — побратим; трудно по-настоящему помнить, что кто-то, ставший своим, видит мир совсем по-другому.
— У гномов разница между мужчинами и женщинами не так уж велика, — объясняет Торин. — Мы ценим в наших друзьях и возлюбленных мужество, преданность, ум. Конечно, в женщинах — еще и способность давать новую жизнь. Но наши женщины — также соратники нам. А если разница лишь в способности рожать детей… в любом случае, двое отнюдь не всегда ложатся вместе ради деторождения.
Бильбо молчит, придвигается еще ближе и, запустив пальцы в длинные волосы, первым целует Торина — спокойно, без робости и неуверенности, будто так только и должно быть — прихватывает губы, проникает языком и прижимается крепче, отчаянно, будто нет ничего важнее этой близости, и Торину кажется, что в этот момент он заново узнает своего полурослика.
Бильбо совсем не похож на гномьих мужчин, одного из тех, с кем можно провести ночь, поддавшись порыву кипящей после битвы крови; не похож и на женщину, которая могла бы родить детей — он просто другой. Торин и видит в нем своего Другого — искривленное отражение на отполированной поверхности щита, тень, которую нельзя ухватить, себя самого, которым никогда не стал бы.
Иногда Торину кажется, что он знает Бильбо лучше себя самого. Иногда — что ничего не знает вовсе.
Они впервые по-настоящему становятся любовниками еще через три ночи: дежурит Двалин, остальные спят — а, может, и нет, но уже почти все равно.
— Знаешь, а ведь по нашим меркам тебя едва ли посчитали бы привлекательным, — с усмешкой шепчет Торин, и кончики его пальцев горят от желания прикоснуться.
— Твои волосы ужасно щекочутся, — Бильбо легонько бьет его локтем, а подставленное под поцелуи горло вибрирует приглушенным, самую малость самодовольным смехом.
В конце концов, в сплетении их тел сильнее, чем плотское желание — отчаянная необходимость — познать, а еще — хоть что-то противопоставить подступающей тьме.
Они любовники, но никто, кроме них, на самом деле не знает, что это значит — и значит ли что-то вообще. Торин все так же скуп на слова просто потому, что так и не научился подбирать среди них соответствующие своим мыслям и чувствам, а настоящий Бильбо, Бильбо под мягкой оболочкой, оказывается существом до суровости несентиментальным: помогать готовить ужин практически из ничего, а потом принести миску почти съедобной на вкус похлебки, взобраться на дерево, чтобы увидеть границы леса или промолчать, когда Торин по-настоящему не в духе — это чувство, а слова, что, слова? Вряд ли им нашлось бы место в одном из романов, которыми так зачитываются юные придворные — и это делает все еще более личным.
Настоящий Бильбо — острый на язык (куда там Фили и Кили!), непочтительный и — по-своему неуловимый. Он то тут, то там, весело болтает, кажется, со всеми сразу, а потом молчит неведомо о чем, и Торин совсем не уверен, что когда-нибудь будет знать, что же на самом деле у него на уме. Бильбо похож на дикого лесного зверька, приходящего греться к людскому дому, пушистого, мягкого и ласкового — но горе тому, кто посчитает его по-настоящему прирученным. Это порождает злость и жажду сродни жажде золота — ухватить, проникнуть, понять — завладеть, присвоить, удержать — и все же Торин знает, что никогда ему это не удастся. Он никогда не будет обладать Бильбо до конца, и понимание этого — причина не только злости, но и странной нежности, о которой он не скажет вслух.
Они спят в обнимку, прижимаясь друг к другу — пока могут; а потом Торин вновь узнает нового Бильбо, Бильбо по ту сторону тяжелой двери с узким окошком, Бильбо, победителя пауков, Бильбо, ускользающего от эльфов. У них нет даже мимолетных, украденных прикосновений, и, боясь потерять эту тонкую ниточку связи, неожиданно для себя Торин начинает говорить — рассказывает о детстве, о семье, об Эреборе — и слушает ответные истории, истории существа будто с изнанки его мира, не знавшего ни войны, ни горя, лишь скуку одиночества, которое Торин понимает лучше, чем готов в этом себе признаться. Он узнает нового, иного полурослика, и ценит эти мгновения, как ценил на свободе, в лесу, возможность прикасаться, укрывая своим плащом.
Единственное, о чем они никогда не говорят — это будущее. Как король и воин, в глубине души Торин знает, что обречен. И едва ли не больше всего он ценит своего Бильбо, своего Другого, за то, что тот — единственный — может разделить с ним это понимание и молчаливую мимолетность безвозвратности.