Я тут тем временем прочитала не только второй том максофраевских "Сказок старого Вильнюса", но и "Одну и ту же книгу", и вполне себе буддистская просветленность, которая беззастенчиво поперла в последней, эссеистической части, окончательно утвердила меня в той мысли, о которой мне хотелось сказать еще сотню страниц тому: почему, о чем я писала в прошлом посте на тему, во многих "сказках", прекрасных, изумительных, душещипательных, в меру просветленных - мне не хватало катарсиса, концовка казалась слабее середины, не дотягивающей до ее силы.
Наш преподаватель, цитатами из лекций которого я не раз уже делилась, и на курсе античной философии, когда речь шла о "Пире" Платона, и на Соловьеве-Бердяеве, говорил приблизительно следующее: почему бы Платону в конце "Пира" не задержать чуть-чуть за кулисами Алкивиада, который врывается как раз на самом интересном, когда Сократ должен высказать то, что сам думает? Но у Платона нет ничего случайного, он драматургически очень точен: Сократ просто не может продолжить говорить, потому что не может логически довести свою идею "до конца". "До конца", где Афродита Урания переходит в любовь к Богу, единение с ним и Богочеловека, ее доведет уже христианство, у Сократа же просто нет - то ли этой идеи, то ли инструментария, чтобы ее выразить - в общем, он не может сделать шаг на эту ступеньку.
Мне кажется, где-то поэтому же у меня как читателя возникли эти проблемы с фраевскими рассказами: он не делает шаг на последнюю ступеньку, потому что ею, по большому счету, будет то самое: ради Толстой Тети. У Фрая нет (возможно, пока что) своих слов для того, чтобы выразить это с необходимой художественной силой. К его Толстой Тете не подводят потихоньку, она размазывается по всему тексту, и высшей ступеньки, то есть нужных слов для последнего, точечного, катарсисного удара в конце то ли уже, то ли еще нет.
Забавно, кстати, то, что тексты обоих моих любимых писателей, десяти и двадцати лет соответственно, если можно так сказать (и ведь действительно, никаких существенных перемен), приходится в каком-то смысле любить вопреки личностям их авторов. Про обоих я не хочу знать ничего, кроме того, что они говорят сами, потому что то, что до меня про них долетало, не имеет практически ничего общего с их текстами. Эта мысль у меня возникла до того, как я дочитала "Одну и ту же книгу", и через полчаса в этой самой эссеистической части я дошла до кусочка, который как раз где-то об этом и говорит: человек, пишущий хорошие тексты, может оказаться кем угодно, в том числе и весьма неприятным существом, человек, пишущий тоскливую ахинею, тоже может оказаться кем угодно, в том числе ангелом с небес - deal with it. Ну а что еще остается.