Я «добра» именно из этого мелочного утилитаризма. Я «хороший» человек просто потому, что мне лень быть плохой. По своей душевной организации я не терплю конфликтов, я нервничаю, я сильно переживаю мельчайшие свои социальные провалы (поэтому я социофоб и стараюсь в эти контакты просто не вступать, к слову), я боюсь причинить неприятность другому человеку просто потому, что, в конечном итоге, это причинит урон моим собственным нервам и самооценке, тщеславию. Со стороны это может казаться деликатностью, даже эмпатией или сочувствием, но на деле я ни во что не ставлю людей, к которым так «сочувственно» отношусь – я имею в виду незнакомых людей, ту же сферу обслуживания, чью жизнь я пытаюсь не усложнять своим в ней появлением, иногда даже в ущерб себе – мне плевать на них, более того, я по умолчанию считаю их если и не плохими, то глупыми, пока не будет доказано обратное. Я не могу любить не то что «дальних», но даже и ближних-то – лишь избирательно и в зависимости от фазы луны, и каждый раз, когда я готова отреагировать раздражением или презрением на глупость какого-нибудь даже-и-друга – это лишь яркое подтверждение того, что я не способна на «этику любви» – и уж тем более на «этику долга», потому что просто не представляю, что и кому в глобальном смысле «должна».
Некоторые критики (к сожалению, по всей видимости, даже Бердяев) почему-то пытаются свести Ивана Карамазова к тому, что он был «атеистом-просвещенцем», и в таком случае муки совести из-за убийства отца, последовавшие за тезисом про «все позволено», были бы интересной иллюстрацией совсем другого тезиса – но конфликт был бы куда мельче (вот как у меня). Но Иван не атеист, в его Вселенной Бог присутствует, и именно это – и невозможность оправдать такого Бога – является причиной его внутреннего разрыва. У Ивана скорее не «Бога нет», а «Бог умер» – это ведь совсем разные вещи. И со Ставрогиным Достоевский немного ошибся: по-настоящему «ни горячий, ни холодный» не способен будет даже на настоящий разврат. Для разврата – или назовем это злом, тут уже почти все равно – тоже нужны душевные силы, нужна способность плевать на людей (или не считать их людьми вообще), самомнение совершенно особого рода. Лосский трактует непомерную «гордыню» текстов Ницше как его желание отречься от собственного природного милосердия, сентиментальности, добросердечности – даже если так, что вполне возможно, Ницше стает тем более великим, потому что способен дойти хоть до одной из крайностей (как на саом деле не остается «посередине», а мечется из крайности в крайность, не способный задержаться ни на одной, Ставрогин).
Я не способна не то что на зло, а даже на настоящий разврат – совесть не дает. Но моя «совесть» свидетельствует о чем угодно, но только не о существовании Бога или идеи Блага или чего-то в этом роде. Скорее – о воспитании, куче социальных условностей и мелком тщеславии, проявляющемся в нежелании расстраивать тех, кто меня любит, и ронять себя в их глазах – в общем, моя «совесть» подпадает под компетенцию скорее Фрейда, чем Бога. Будучи «доброй», я проявляю именно ту «доброту» слабости, против которой так боролся Ницше, я проявляю «доброту» из неспособности (или, по крайней мере, нежелания) выдержать возможные последствия причинения зла, к которому я, возможно, и не более склонна, но которое, по крайней мере, было бы честнее, ибо не нуждается в обоснованиях (их у меня есть), в то время как «оправдания добра» я для себя найти так и не могу.