регенерация Одиннадцатого, бытие-к-смерти и все такоеВсе катарсисы (очень вольно позволю себе обобщить) – не только в ДК, но и в принципе – строятся либо на переживаниях конца, либо на переживаниях перемены, чаще всего необратимой; причем не обязательно конец – это смерть, и точно так же необязательно, что перемена – это не смерть.
(Опять же не могу не вспомнить Серые Гавани в ВК, которые идеальное – и буквальное – воплощение конца эпохи как перемены).
Я когда-то читала весьма любопытную рецензию (статью?) о том, что одна из главных проблем письма Моффата – это как раз его everybody lives – то, что он боится настоящих перемен, не дает пережить смерть, у него ничего не «заканчивается» на самом деле. В общем, в то время (может, даже и сейчас) с большей частью статьи я была согласна.
Но, как часто бывает в хороших произведениях, смерть заставляет развернуться назад и окинуть взглядом все то, что ей предшествовало – и переосмыслить его (и то, насколько изумительно это сделано в «Хоббите», одна из главных причин моей любви к этой книге, о чем я уже когда-то говорила); причем иногда мне кажется, что предчувствие катарсиса-конца заставляет смотреть вперед в его ожидании (вспомните хотя бы предчувствия регенерации Десятого) в то время, как катарсис-перемена более внезапен – и именно он заставляет оглядываться назад.
Регенерация Одиннадцатого тоже заставляет окинуть взглядом некоторые вещи, ей предшествовавшие.
Моффат действительно тяготеет к катарсисам перемены – удаются (и насколько) они ему или нет, это уже другой вопрос. У него действительно очень мало окончаний (таковым можно посчитать разве что уход Эми и Рори). Финал пятого сезона – это большущий эмоциональный сдвиг. Финал шестого – это просто образцовая иллюстрация избегания конца. Оно не получило осмысления и обоснования тогда, и я не смогла его полностью принять, но, мне кажется, после регенерации эта цепочка несостоявшихся «окончательных» смертей Одиннадцатого приобрела (больший) смысл – это было чем-то вроде пути к полному дзену.
Первая смерть в Пандорике, которая должна была стереть сам факт существования Доктора, была «типичным» самоубийством, ибо пришлась на максимум вины, заброшенности, «замерзания» и в принципе непонимания, что и зачем ему нужно делать со своей жизнью, которая умудрилась как-то не закончиться с Десятым. Это была смерть-самоуничтожение. Вторую «окончательную» смерть Доктор избежал уже по своей воле, несмотря на завидное смирение и пассивность, которую проявлял на протяжении всего сезона. Я все еще не считаю, что он внезапно захотел жить после сезона абсолютного мрачняка, но правы те, которые называют этот побег «трикстерским» – это было смирение и самоотречение, собственно, перед лицом всего, и плохого, и хорошего, не «я хочу жить, и потому буду бороться», а «я не то чтобы хочу жить, но у меня есть шанс остаться в живых? Ну, ладно, вай нот».
В этом спешеле Доктор не хочет умереть, но и не цепляется за жизнь. Он готовится умереть – окончательно – от старости, но при этом (и, может, из-за этого) у него появляется очень человеческое (в его идеальном для человека варианте) отношение к смерти. Он не избегает ее, но и не приветствует. Он просто принимает ее в духе «для высокоорганизованного разума смерть – это очередное приключение». Предыдущие смерти были не «его». Эта – очень человеческая – смерть – ну, очеловечивает, да? Думаю, все мои любимые экзистенциалисты и к ним примазавшиеся согласились бы, что именно здесь Доктор в полной мере проявляет себя как человек, а не Таймлорд/трикстер/космический Иисус и кто там еще. Он живет в ожидании неизбежной смерти – и то, что он считает финишной прямой своей жизни, понимается и делается в соответствии с необходимостью строить отношения со своей смертью. Доктор не носится по вселенной, не спасает неведомые миры, он сидит на одном месте, защищая крошечный мирок, который, по большому счету, не может спасти. В этом отрезке его пути нет никакого «великого» смысла, нет особых свершений, есть только – опять же очень человеческая по своей сути – бессмысленная, но оттого не менее нужная и важная борьба, и «я не встречал бы никого, кто не был бы важен», и принятие своей участи, и протяженность во времени этой борьбы и ожидания смерти, которые, в кои-то веки, окончательно переносят Доктора в мир причинно-следственных связей, континуальности. Это смерть не в результате самоубийственного выбора, и не в результате судьбы, рока или злодеев, это – даже не смерть, логично (по прямой логике действия-противодействия экшена) замыкающая случившееся ранее – это просто смерть. И именно поэтому и Доктор, и зритель (конечно же) с радостью принимают перезапуск регенерационного цикла. Именно теперь, а не после спасения с помощью Эми и даже не после «побега», он обрел свою собственную смерть, он научился жить с ней – и научился просто жить (а не бегать и спасать, или бегать и убегать, или – ну вы поняли).
И именно здесь – с положительной стороны – проявляется талант Моффата как писателя не-концов. Я как зритель знаю, что все закончится хорошо, я жду следующего Доктора, я знаю, что он должен быть – я не чувствую конца; но тем не менее я переживаю катарсис потому, что Доктор меняется, потому, что уходит конкретно этот Доктор – и все то, о чем там он сам говорил в своей прощальной речи.
В этом главное отличие от регенерации Десятого – потому что она была концом. Не поймите неправильно, я очень люблю и Десятого, и «Конец времени», но с того самого момента, как я начала смотреть пятый сезон, я не могла не думать, что заставлять Десятого уходить так было несправедливо по отношению ко всем и последующим и, пожалуй, даже предыдущим Докторам. Многие обвиняют Моффата в том, что мир стал «доктороцентричен» со всеми этими первыми вопросами во вселенной и тэдэ, и это так, и об этом можно спорить (хотя, в конце концов, это нормально, «стягивать» все лучшее к своему Доктору). Но Моффат в своей регенерации не сделал того, что сделал РТД с Десятым – он не «стянул» всего Доктора к одной его регенерации. Он смог написать не окончание, а перемену. Когда умирал Десятый – умирал Доктор вообще, он заканчивался. Здесь Одиннадцатый – менялся. В этом разница их уходов, их катарсисов. Я думаю, можно не уточнять, что в случае регенерации Доктора в принципе катарсис перемены мне кажется куда более правильным, и в этом смысле нелюбовь Моффата писать «окончательное» показала свою лучшую сторону – способность заставить переживать даже из-за не-окончательного, сопереживать не концу (с коим безысходность), а перемене, в которой одновременно и «навсегда», и ожидание – и надежда – на новое – что смешивает боль потери и радость приобретения.
Несмотря на то, что я понимаю и разделяю все претензии к сценарию серии в целом, мой Доктор получил идеальную регенерацию, и грустную, и радостную, регенерацию примирения и со смертью, и с жизнью. В катарсисе перемены есть один большой плюс – он может быть гнетущим, он может не отпускать даже дольше настоящего конца, но при этом – так или иначе – он все равно будет светлым. Это было именно то, чего я (и не только) давно хотела для Одиннадцатого.