одиночество, дом, бессонницапознание ходит теперь не по академическому вдоль, ибо ремонт дорог, знаки препинания неразличимы, там, где был поворот, косая пасть ямы – а поперек, рассчитавшись на раз два три, обходя слепых, чья координация лучше, чем у расписания поездов, и, если по списку, после инжира, кефира, салата, познанье: одиночество, дом, бессонница. последнее – это когда не только тело, но и мозг становится обузой, хочется взять свой центр осознанности, ту самую орбитальную станцию в безвоздушном головы, напротив третьего глаза и прямо до самого утра, обводящую белым контуры «я» и время от времени проверяющую связь с землей, и подвесить над кроватью, как елочную игрушку, как катушку ниток над кошкой – пусть собирает пыль, просвечивает насквозь тридевять земель и все семь слоев райского наполеона, пусть сознает там все, а мы с телом просто поспим, ладно, нам ведь много не надо. нам вообще много не надо, ибо одиночество, бессонница и бездомность сливают тело с контурами пространства, вторгаясь в плотность мышц и костей, выворачивают их наружу, опрыскивают чем-то от комаров и будильников, прикрепляют к полу, к зеркалу, к кровати, как шкуру медведя в царской светлице, а мозг – ведь тоже кусок мяса, пусть и перевязанный мыслями, как салями, болтается вместе с телом и никак не может решить – то ли ему отцепиться, то ли тоже распластаться, то ли повиснуть и ловить сны, как мух на липучку, аккуратно складывая их потом в конверт, который не отправишь, ибо марка до дома – еще семьдесят центов. комната превращается в коробку из стен, хранящую лишь подобие наполненности, а вот тишина становится настолько плотной, что катится мячиком по дороге – по наклонной, конечно же, как и все здесь, сползает медленно в рецессивное болото тумана и встречается с ним без всплеска, как я раз за разом встречаюсь со своими желаниями, заглядываю им в глаза снизу вверх, ну же, говорю, это же я, да, говорят они, это же ты, а потом мы расходимся, как будто и не были знакомы, как будто не я, ни теплыми и ни холодными, изблевала их из уст своих, как будто бы не в них я раз за разом пыталась рассмотреть ту часть меня, которая все уходит на перекур из всех моих зеркал – но кто сказал, что плоскость отражения, обретя плоть, пространство, время и бытие, обретет ко всему этому еще и глубину? кто сказал, что пустая коробка комнаты хоть чуточку лучше пустой коробки башки? я множу сущности из одной только потребности хоть чем-то занимать взгляд, но зрелище это занимательно, как занимательны танцы со звездами, десятый сезон, кто все эти люди, как занимательны безрезультатные попытки заснуть, взбившись в одну плотную однородную массу с одеялом и простынями – добавьте немного сахара и ставьте в печь, не забудьте про таймер – и медитация помогает лишь созерцать это все с той стороны, где выключен свет, и потому не заметны синяки, расползающиеся от соприкосновения тела с крайностью углов, лишь долетают вскрики, поднимающиеся теперь, ибо дышу правильно, из самого живота, вверх по горлу и наружу, где пространство за окном, равно как и мое тело, ставится под вопрос ввиду своей неразличимости, и остается только комната, мое восприятие которой совершенно не является доказательством эрго сум, ибо мы созерцаем друг друга, а для двух зеркал, поставленных напротив, третий становится лишним – достаточно вглядываться в себя так внимательно и злобно, чтобы этот взлом с проникновением проистекал с шумом, долженствующим убедить тех, кто, возможно, существует за границами рекурсии, что в этом месте, комнате, теле, действительно еще кто-то бывает, дышит, пытается спать, говорит на чужом языке, а, значит, рано еще сносить его к чертовой матери – пусть постоит до весны, а там, авось, рухнет под собственной тяжестью, и лужи наконец-то начнут отражать не прогнившие выше стропила, не маслянистые пятна мыслей на внутренней стороне открытых век, а звездное небо, которое, как абсолют, изливающий человека, отторгает дождь, чтоб смотреться в него – до тех пор, пока лужа не скажет: ну все, домой.