Свобода быть нами

[nameofrose]

Пусть и здесь висит.

Название: Свобода быть нами
Автор: Имя розы ака Шенно
Герои: Дин, Сэм
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Размер: мини
Дисклаймер: я не я и хата не моя.
Предупреждение: упоминание спойлеров до 5.04.
Саммари: кода к 5.01.-5.02.
Посвящение: по заказу  Naisica.

Мы простились тогда на углу всех улиц,
Свято забыв, что кто-то смотрит нам вслед.
Все пути начинались от наших дверей,
Но мы только вышли, чтобы стрельнуть сигарет.
И эта долгая ночь была впереди,
И я был уверен, что мы никогда не уснем,
Но знаешь, небо становится ближе с каждым днем.
БГ.

Иногда – бывает, и такое случается – боль все-таки отступает. И тогда, именно тогда происходит самое страшное.
Становится все равно.
Смотришь в его лицо? Видишь, как внезапно разглаживается его лоб, как становится взгляд его так странно-беззащитным, как у спящего?
Запоминай. Смотри и запоминай. Это сделано тобой. И это – еще не самое страшное.
Ловишь его взгляд, такой хмуро-беспомощный? Что ж, упивайся своим мучительно-постыдным злорадством. Упивайся своей невыносимой жестокостью, своим изощренным мазохизмом – ты ведь хочешь этого! Так давай, отпусти же себя. Скажи правду – впервые скажи ему гребаную правду, вырви сердца у вас обоих разом, дергай за нитки вашего общего, нераздельного страдания, и просто отвернись.
Вот так. Видишь, не так уж и сложно. Что, не стало легче? Влез только грязными руками в открытую рану? Ну, что ж, это нормально. Наносил-то ты ее вам обоим, одновременно, тупой пилой многократно выстраданного…
Все-таки ты многому научился в аду, мой мальчик.

Losing my religion
Trying to keep up with you
And I don't know if I can do it
Oh no I've said too much
I haven't said enough.
REM

Худшее уже сказано, слова осыпаются в воздухе легким туманов от выдохов; приговор вынесен и обжалованью не подлежит, но все еще бьется в ушах мириадами эхо.
Смотришь в его спину? Он, отвернувшись, уходит, а ты не смеешь его окликнуть.
Смотри. Все самое страшное уже сказано, осколков не собрать. Где ты, моя Снежная Королева, забери меня, ты раз коснулась уже моего сердца, ты заставила меня увидеть в уродливом прекрасное, так забери меня с собой…
Молись, но, впрочем, ты знаешь: оставить тебя здесь – шутка как раз во вкусе Снежной Королевы, мой маленький замерзший Кай. Некому отогреть тебя, знаешь? Уже – некому.
Так смотри ему вслед и тешь себя надеждами, думай о том, что не все еще потеряно, если он не боится поворачиваться к тебе спиной.
Надежда погубит тебя когда-нибудь. Надежда – худший твой палач, ты в курсе? Ну, я просто напоминаю. Ты надеялся на возвращение Дина, и что из этого вышло? Ну, ладно, прекрати. Обычно все случается по-твоему, помнишь?
Ты думаешь, что никогда больше этого не забудешь. Ты раздавлен и безволен, ты готов умереть или жить – смотря, что он скажет, и ты тонешь в своей вине, уксусной, настоянной.
Думаешь о том, что, наверно, тебе лучше остаться здесь. Не использовать момент промедления до вжатия педали газа, пока он еще ждет тебя. Ну же, делай!
И, как привязанный, ты следуешь за ним, бескрылый и нелепый, Дамбо, не способный больше летать.

Ты побежать за мною по снегу
Вряд ли захочешь, и вряд ли сумеешь.
Ты превратишься из альфы в омегу
И в сердце моём потихоньку истлеешь.
Otto Dix

Скажи, какой выбор ты сделаешь, если тебе представится шанс выбирать?
Скажи, ты действительно веришь, что у тебя еще есть этот шанс? Или что может быть?
Ну тогда расслабься и забей на все. Ты уже не имеешь ничего общего с реальной жизнью.
Он все-таки садится в машину, и самое смешное в этом то, что ты не знаешь, радоваться этому или нет.
Он, похоже, тоже.
Наверно, надо было сразу вдавить газ, но он садится – на заднее сидение, черт подери! – и ты уже не в силах сказать и слова.
Сэм жмется к стеклу, подальше от зеркала заднего вида, цепко выхватывающего все взгляды, его дыхание оседает паром, а он сам – лишь большой потерянный ребенок, которого ты не можешь простить или хотя бы отпустить милосердно.
Выбирай. Вы уже отъехали от больницы, но дорога впереди пуста и черта, ее гибкая змея вползает в темноту, а значит – выбирай.
Тебе стоит простить его, но ты не можешь.
Ты должен уйти или прогнать его, но ты не можешь.
Ты можешь оставить его при себе, заставить мучиться еще больше – обоих. Самый упоительно жестокий вариант, не так ли?
Получается, у тебя нет выбора.

Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще -
выгонишь,
можешь быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.
В. Маяковский

Молчание невыносимо, ватным одеялом оно забивается в углы машины, душит тебя, не дает вздохнуть. У тебя в горле рыбьей костью застрял крик, плач, и тебе не выреветь их, не вырвать, а с ними – не вздохнуть.
Ты не знаешь, как тебе быть теперь. Впервые в жизни ты по-настоящему не знаешь, что делать, и тебе не у кого спросить. Ты теперь один. Своими руками разрушил сначала ваши отношения с Дином, потому – ту, из-за кого это было содеяно, а потом и весь мир вприкуску.
Может, думаешь ты малодушно, было бы лучше, если бы мир все же закончился? Выстрелил в последний раз божественным салютом и затих, рассыпавшись недосбывшимся…
Даже тогда, когда ты решил уйти от семьи учиться и не отвечал на звонки Дина, было легче. А теперь ты повязан по рукам и ногам своей неизбывной виной, его таким понятным непрощением.
Теперь, наверно, остается только одно – быть полезным и молчать. Ни слова, ни одного больше чертового слова, ни вздоха, незачем унижаться еще больше, если все твои извинения и так…
Молчать – не так уж сложно, правда? Молчать, и забыть о том, что рядом, только руку протяни (но не смеешь) – твой брат, твой единственный близкий человек, которого ты предал (но не думал об этом так), и у которого никак не вымолишь прощения (ты не можешь ничего сделать).
Ты знаешь значение слова «никогда», Сэм?
Ты готов быть рядом (и совсем не близко) со своим безвозвратно потерянным, когда каждое его движение, каждый скрип кожаной обивки напоминают об утраченном братстве?
Что ж, если ты выбираешь для себя такую форму наказания, такую смертельную пытку – никто не смеет тебе запретить.

И стоит лишь отвернуться, а небо уже другое
И все, что казалось бесспорным, поставлено под сомнение
А нимбы бледнеют и гаснут, и трепет по капле уходит
Осталось совсем немного, и ты совершишь отречение...
Fleur

В комнате холодно, сквозняк тянет свои щупальца сквозь щели в окнах, и ты ежишься, косишься на куртку, но вроде бы одевать ее в помещении – лажа какая-то. Тебя всегда больше волновало внешнее, не так ли? Ну как же, как же ты покажешь такую мелкую слабость, как даже холод, лучше мерзнуть, чем дать слабину, одевшись, так? Лучше прятаться в тесном душном коконе, чем проявить чувство, сделать вдох полной грудью и задохнуться – нет уж, легче вариться в адской жаре твоего внутреннего мирка, что сейчас разметан, разорван, как Помпеи… предательство того, кто был дороже всех в этом мире – это хуже, чем извержение любого вулкана. Это не отстроишь, и затянутое пепельным маревом солнце не загорится вновь.
Ты сидишь, уткнувшись в Библию, Сэм спрятался за ноутом, и ты безмерно благодарен ему за это. Тебе не хочется видеть его лица, тебя невероятно задолбал его чудовищно виноватый взгляд и закушенная губа, господи, знал бы кто, знал бы, как же мучительно находиться рядом с ним, дышать с ним одним воздухом, когда каждое его движение, упавшая на лоб прядь, крышка дурацкого ноута напоминают одновременно о том почти уже сновидчески далеком, болезненно запомнившемся времени, когда вы действительно были вместе, и о его предательстве. У тебя в голове смешиваются, накладываются друг на друга две картинки: совсем мальчишеский взгляд из-под челки и улыбка, заставшая в уголках губ, против холодного, неприятно оценивающего взгляда и хмурых складок на лбу. Ты смотришь на Сэма и видишь, как намешалось в нем то и другое, неотделимое уже друг от друга, как путаются его черты, и ты не можешь уже понять, кто он теперь, и потому ненавидишь уже их обоих, не в состоянии понять и своего брата, своего мелкого, и сгинувшего чужака, переплавившего родные черты в жуткую болезненно-холодную маску, и этого третьего, нового, непонятного, что сухими воспаленными глазами пялится сейчас в экран ноутбука. Этот, третий – птица феникс, возродившаяся из полной тьмы. Но ты не знаешь и его, и не уверен, что хочешь узнавать. Совсем не хочешь, потому что, как ни крути, Сэм уже не тот, а принять, простить этого третьего означает смириться с тем, что твой мелкий ушел навсегда. Ты не хочешь учиться жить и строить отношения заново с незнакомцем, напялившим его лицо, научившимся его взгляду, выворачивающему тебя наизнанку.
Ты веришь, все еще продолжаешь верить в то, что однажды утром на соседней кровати проснется знакомый тебе Сэм, твой родной брат, но проходит утро, проходит второе, проходит дремотная ночь в «импале» - и ничегошеньки не меняется. Тебе тяжело рядом с Сэмом, и все чаще ты ловишь себя на том, что хотел бы…
Ну же, признай это! Признай хотя бы перед самим собой: ты хочешь, чтобы он ушел. Ты дико, безумно хочешь, чтобы он остался – и не менее истово хочешь, чтобы он ушел.
Но ты никогда не скажешь ему этого в дурацкой, робкой, страусиной надежде, что все как-то рассосется само и что если спрятать голову в песок, пенделя под зад ты больше не получишь.
Что ж, могу тебя обрадовать – самое вкусное еще впереди.

Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
В. Маяковский

Как там Дин сказал?.. Он честно старался, да? Ну что ж, ты тоже старался. Ты честно старался, но, Маленький Принц, ты не умеешь играть по взрослым правилам.
Что тебе делать, когда Дин уходит в одиночку, не сказав ни слова, а возвращается к утру, измотанный, воняющий порохом?
Что тебе делать, когда на другой день он отвечает на расспросы: забей, Сэм. Нет, мне не нужна помощь. И искать ничего не надо… я сам, я сказал!
И ты умолкаешь, ты складываешь в копилку все недомолвки и обиды, его нежелание, чтобы ты помогал ему – тогда, если он не считает тебя больше братом и не позволяет даже быть полезным, на хрена таскает с собой? Для мебели?!
Гнойный нарыв твоей обиды прорывается чуть позже.
Ты раздавлен тем, что один лишь вид демонской крови так действует на тебя, и одновременно до странного горд небольшой, но все же победой над собой. Но почему же ты чувствуешь себя застуканным на месте преступления, когда видишь Дина? Почему снова так мучительно начинает ныть едва затянувшаяся душевная рана от этого взгляда?
Он не сказал ни слова тогда, но взгляд…
С него все и началось. Или, может, им все и кончилось.
Ты знал, ты слышал о его недоверии, ты триста раз жалел, что не ушел прямо оттуда, со стоянки, ибо ты не знаешь такого Дина и не хочешь узнавать. Его место занял чужак, которому ты обязан, перед которым ты виноват и этим привязан к нему накрепко. И Дин, к слову, не забывает тебя тыкать носом в это, не замечал?
Ну же, Сэм, думай головой, вон, куда тебя сердце уже завело! Тебе нужна поддержка, ты вновь готов открыть душу – односторонне! – а Дин смотрит на тебя, как на монстра, замечаешь? Ты для него теперь лишь очень ненадежный напарник. Ты хотел хоть какого-то одобрения или сочувствия, а получит только ворох настороженных взглядов и фактически приказ отсиживаться в подвале.
Да, давай, говорю я тебе! Позволь вырваться наружу твоему гневу, обиде!
Стоишь, глотаешь хлесткие слова. Ты не пойдешь с Эллен наверх. Он не доверит тебе сражаться с демонами. Стоишь и хлебаешь горько-уксусное, ибо ни хрена не можешь возразить – и терпеть уже тоже не можешь. Ты глотаешь слова, а потом чаша твоей обиды, копилка злости разом оказываются переполнены.
Резкий толчок, почти удар. Упоительное ощущение, не так ли? Позволить вырваться хоть на мгновение тому, что пришлось глушить, давить в себе, мотивируя чувством вины и долгом… но это было упоительное мгновение, ты не можешь возразить. Это был триумф тебя настоящего, праздник правды, гребаной жестокой правды.
Видишь, как потемнели на мгновение глаза Дина? Интересно, он думает, что ты снова в ломке, или он все понимает правильно? Хотя, тебе ведь это не интересно.
Этот торжествующий миг свободы, когда ты стоишь злой, как надорванная гитарная струна, звенишь, вибрируешь этой прорвавшейся злостью.
Смотри, Дин, смотри. Вот он я. Я живой, слышишь ты, я живой, я Сэм, а не вещь, которой ты можешь так равнодушно-осторожно распоряжаться!
Только он тебя не услышит, учти.
В следующее мгновение Дин отводит взгляд, а ты… ты все же уходишь наверх с Эллен, и тебе безумно стыдно за этот жест, мучительно стыдно, и хочется просто перестать быть, когда она спрашивает, какая кошка между вами пробежала.
Тебе стыдно, и потому ты уходишь наверх, избегая его взглядов.

They're pickin' up pieces of me,
While they're pickin' up pieces of you.
In a bag you will be, before the day is over.
Were you looking for somewhere to be?
Or looking for someone to do?
Stupid me, to believe that I could trust in stupid you.
Placebo

Разговор окончен, завис хрустальным шумом в разреженном горном воздухе, и тебе так кажется, или действительно не хватает кислорода, нечем вдохнуть? Вы обменялись прощаниями, как бывало сотни раз, но этот был особенным. Как тогда, перед Стэнфордом… навсегда. И ты не можешь не надеяться, что это «навсегда» - тоже, на самом деле, не навсегда. Но лицемерным было бы пытаться удержать его. Ты этого не хочешь.
Впрочем, все ваше прощание – гребаное лицемерие, ложь. Ты хотел бы заставить его остаться, или врезать по дикой кривой улыбке, тронувшей его губы, сказать ему, чтобы убирался навсегда – но не мило прощаться, предлагая ему «импалу» и смотреть-смотреть-смотреть ему в спину, как он забирает вещи из машины, как проводит рукой по ее капоту, прощаясь, и воздуха все же бешено не хватает, потому что твое горло сдавливают одновременно слезы и злость, и одно не позволяет вырваться другому, распирая тебя изнутри.
Ты провожаешь его машину взглядом до поворота, но Сэм не разу так и не смотрит на тебя даже мельком. Может, ему неприятно твое лицо. Может, он не хочет показывать собственных глаз.
Наверно, уже все равно…
- Дин! Дин-Дин-Дин?
Голос доносится откуда-то издалека. Ты встряхнулся, ты сбросил оцепенение, ты перевел взгляд на лицо севшей напротив Джо. Но ты не видишь ее, потому что пять минут назад здесь сидел Сэм, и дерево еще хранит его тепло.
- Да? – хрипло откликаешься ты. В последнее время ты с трудом узнаешь свой голос.
- С тобой все в порядке? – спрашивает она участливо, и эта жалость снова будит в тебе дикую, мучительную ярость на Сэма. Он считает себя опасным? Да черта с два. Он просто, видите ли, не выдержал такого обращения! Тонкая душевная организация, на фиг… ну и пусть валит, он это заслужил, не барышня кисейная, блин.
- Все нормально, - резковато отзываешься ты. – Что ты хотела?
Глаза Джо темнеют. Возможно, она желала просто поговорить, проявить сочувствие. Но ты ведь упиваешься тем, что можешь сорваться хоть на ней, ты изливаешь горе в жестокость – и получаешь облегчение.
- Что ты собираешься делать дальше, Дин? – сухо спрашивает девушка.
Наверно, она имеет в виду Апокалипсис, а ты думаешь о том, что ты будешь делать без Сэма.
- А хрен его знает, - уже мягче говоришь, и этот ответ тоже можно отнести и к Сэму, и к концу света. Ты поднимаешься, выдавливаешь даже подобие улыбки. – Прости, Джо, я устал. Хочу уже выбраться отсюда. Увидимся.
Джо рассеянно кивает, глядя на закутанные в голубоватую дымку горы. Ты чувствуешь, что она обижена, но сейчас ты великолепно равнодушен к этому – да и ко всему другому тоже.
Не оборачиваясь, идешь к «импале». Тебе нравится чувствовать себя опустошенным? Ты думаешь о том, что именно так чувствовал себя Сэм, что именно это толкнуло его на жестокость и эгоизм, когда он остался один, без тебя, далекий год назад? Сейчас ты понимаешь его.
Почему-то долго стоишь возле открытого заднего окна, откуда Сэм вытягивал свои вещи, пока не замечаешь, наконец, небольшой предмет, сиротливо валяющийся на опустевшем заднем сидении.
Ты долго смотришь на мобильный Сэма, и тебе вдруг кажется, что эти чертовы горы, и холодный воздух, и далекий шелест ветвей – это всего лишь картинка, или, может, маленькая модель мира, заключенная в прозрачный купол, игрушка вроде тех рождественских штук, где снег падает, если ее перевернуть, и вот тебя сейчас трясет, переворачивает, вытряхивает душу так, как никогда до.
Он оставил свой телефон… он ушел действительно навсегда, ты это понимаешь. Он сжег все мосты, порвал все нити, а значит, не так уж не хотел уходить, как тебе показалось. Он хотел уйти и только нашел повод – да, да, именно так… ты же в тягость для него, ты обуза, помнишь, как он это говорил тебе? – и абсолютно не нужен ему. Зачем? Ты можешь только трахать ему мозги да демонстрировать свою гребаную обиду.
Ну и вали! Слышишь, Сэм, где бы ты не был, вали отсюда, я больше не хочу тебя видеть, слышишь, слышишь ты, никогда не возвращайся!
Не слышит…
Ты хватаешь его телефон, желая раздолбать об землю, но вместо этого судорожно сжимаешь в пальцах и суешь в карман.
Ты спиной чувствуешь взгляд Джо, ты болезненно поджимаешь губы, обходишь «импалу» сзади, мимолетно прикасаясь к капоту. Железо холодно, как ему и полагается, и не надо лгать, будто не думаешь о том, что и Сэм уже не способен давать тепла. Ты садишься на водительское кресло, ты привычно чуть оборачиваешься вправо, растягивая губы в улыбке перед тем, как сказать очередную скабрезность раньше, чем успеешь подумать о ней, но сиденье пусто, ни следа, как будто и не было никогда никого рядом, и ты внезапно понимаешь, что, наверно, так оно и есть. Весь Сэм, от начала до конца, был твоей выдумкой.
Ты вспоминаешь улыбку. Солнечный мальчик. Ты вспоминаешь «придурка» и вечную войну за музыку. Ты вспоминаешь пустую бутылку из-под пива, откуда ты хлебнул под его заливистое ржание.
В твоей голове бутылка разбивается, и осколки падают – не соберешь…
Ты вспоминаешь его холодный, оценивающий взгляд в последний год. Ты вспоминаешь его желтые глаза в твоем кошмаре. Ты вспоминаешь его лицо в чужой крови и жесткую хватку на твоей шее.
В глубине души ты рад, что он сжег все мосты и лишил тем самым тебя обязанности звонить ему, искать его, возвращать, что бы ты непременно начал делать по велению если и не души, то совести.
Папа, я и вправду так задолбался его спасать, но и убить не могу. Я подвел тебя, папа. Прости…
Ты прижимаешь карман с телефоном Сэма и проворачиваешь ключ зажигания.

I was alone falling free
Trying my best not to forget
What happened to us
What happened to me
What happened as I let it slip.
Placebo

Это все равно, что жить под общим наркозом. Прозрачная непроницаемая стена, вставшая между тобой и миром. Решения, принятые и отвергнутые – ты жалеешь и о тех, и о других.
Ты забыл уже, как это - жить без Дина. Твоя душевная пустота будто дает понять, что все твои эмоции были связаны лишь с ним. Тебе уже не больно – просто никак.
Но можно утешить себя: если бы ты испытал всю боль сполна, ты бы просто сдох.
Ты уверен в своем решении.
Ты бесконечно раскаиваешься в нем.
Расточительное раньше сердце выдает удары порциями, а потом почти замирает, умолкает, и ты боишься и страстно желаешь не проснуться однажды утром.
Смерть во сне была бы твоим лучшим выходом, правда? Резать вены – слишком по-бабски, стыдно, подставиться не охоте страшно и сложно из-за гребаных инстинктов и рефлексов, а жить дальше – мучительно невыносимо…
Впрочем, не ври. Жить дальше – тоже никак. Жить дальше – лишь развозить по тарелке времени манную кашу дней, пресных и одинаковых.
Все твои решения, все, что бы ты ни принимал, ты считаешь одновременно правильными и чудовищно ошибочными. Наверно, оставив Дина, ты просто выбрал меньшее из зол. Для этого нужна большая сила воли, ничего не скажешь! Серьезно, без иронии. Ты лишил себя самого надежды, а это дорогого стоит. Можешь собой гордиться.
Дин, может, думает, что ты поступил, как надо, как дОлжно. А ты знаешь, что ты просто малодушно сбежал от этой боли, добровольно отказался от заранее проигранной войны за его доверие, где твоим противником был бы сам Дин.
У тебя не было шансов выиграть и сил терпеть и дальше эту скрытую, подпольную душевную войну. Лучше уж одному, но в покое.
Лучше?
К тебе приходит Люцифер.
К тебе приходит Джессика.
Из всех ее речей, сладко-отравленных, ты слышишь только имя Дина…
Дни проходят, вот уже две недели накапало в клепсидру их бесконечного потока, а ты смотришь на мир из прозрачного кокона своего отчуждения, из картонной коробки забытия и все еще не можешь заставить себя поверить, что поступил правильно.

Never opened myself this way
Life is ours, we live it our way
All these words I don't just say
And nothing else matters.
Metallica.

Через две недели, через еще один ад в миниатюре тебе уже убийственно невозможно уверить себя в том, что без Сэма лучше, что так и надо. Тебя передергивает каждый раз, когда, чуть взглянув за рулем направо, ты видишь Каса. Тебя передергивает каждый раз, и очередная шуточка, что родилась не в голове, а прямо на губах, так и остается не озвученной.
Ты все еще зол. Наверно. Может быть. Но теперь это уже не имеет никакого значения, поэтому ты временами прижимаешь рукой телефон Сэма, проверяешь постоянно свой в глупой надежде на пропущенный вызов. У него ведь есть твой номер, дьявол! Должен быть…
Ты стараешься не думать про Сэма, комкая машинальную улыбку, привычные взгляды.
Ты стараешься не вспоминать Сэма, снимая в мотелях одноместные номера.
Ты думаешь только о Сэме, глядя в глаза своего двойника из будущего и понимая, что это его вина в том, что ты стал таким.
Ты думаешь о Сэме – странно-отстраненно, как будто это и не ты вовсе – когда тот, другой Сэм, Сэм в белом, ставит ногу тебе на горло, а ты не чувствуешь вообще ничего, торичеллева пустота в груди, пока ты думаешь, что это твоя вина в том, что он стал таким.
Тебя трясет, когда ты вновь оказываешься в старушке «импале», целой и невредимой – а место справа от тебя все еще пустует.
Теперь ты постоянно держишь оба телефона перед глазами, теребишь Каса, но он ничего не может поделать из-за этой дурацкой печати Еноха. Он смотрит на тебя с сочувствием, а ты уже просто не видишь его, все лица сами собой превращаются в лицо Сэма, перетекают, плавятся, трансформируются, и ты видишь его то насмешливым, то сердитым, собираешь по частям, но никак не можешь получить целого.
Бобби уже дома, и к третьему дню безумия ты, наконец, догадываешься позвонить ему. Нет, конечно, вы говорили с ним – но не о Сэме, хотя по его тону ты слышал, что он в курсе вашего разрыва, но предпочитает промолчать.
Он берет трубку через семь гудков, когда ты успеваешь уже адски перенервничать. Его голос звучит устало, и тебя снова колет ежино-острое чувство вины: из-за тебя он оказался в инвалидной коляске.
- Бобби… - говоришь ты после приветствия и замолкаешь, не зная, как сказать. В трубке белым шумом висит шипение расстояния. – Слушай… - ты кашляешь, тянешь время. Что, сложно признать свою ошибку, выказать чувство? И вправду – сложно… - Сэм связывался с тобой? – на одном дыхании спрашиваешь ты и замираешь, и тебе почему-то страшно. Страх физическим дискомфортом растекается по телу, комкается в животе, пока Бобби держит паузу.
- Связывался, - наконец, ровно отзывается он, и ты невольно переводишь дыхание.
- Бобби, ты знаешь, где он? Или его номер? – хрипло спрашиваешь, представляя почему-то щенячий взгляд Сэма. Сердце ноет, как защемленный нерв.
- Знаю, - говорит Бобби. Его голос чуть теплеет, но ты понимаешь, что он ждет твоих слов.
Сложно, да? Ну и не старайся. Зачем? Ну, найдешь ты его, и что дальше? Это тебя одного развезло после будущего, а он-то все так же не твой брат, как и был.
- Бобби, дай, пожалуйста, его адрес. Или номер, - говоришь ты, слепо уставившись в серую мерзость неба за лобовым стеклом. Ты готов ехать прямо сейчас. – Я… в общем, я должен с ним поговорить. Я должен вернуть его.
Ты шестым чувством просто, задницей ощущаешь его улыбку, но, пока Бобби диктует тебе координаты, отвратительное чувство страха не отпускает тебя.
- Наконец-то тебе в голову забрела разумная мысль, - помедлив, одобрительно говорит Сингер, и вы прощаетесь.
Ты сжимаешь в руках бумажку, смотришь на номер, резко качаешь головой. К вечеру ты уже можешь быть по указанному адресу, а телефон… почему-то ты не доверяешь ему больше. Тебе кажется, что телефон не сможет тебе помочь, он бесполезен – а может, ты попросту боишься, потому и оттягиваешь разговор на долгие часы поездки.
Поправив зеркало заднего вида, ты жмешь педаль газа.
Дорога мелькает перед твоими глазами, сливаясь с яркими солнечными зайчиками, скачущими в зеркале. Ты щуришься, ты стискиваешь пальцы на руле и совсем не думаешь о том, что будет, когда вы встретитесь, что ты ему скажешь, захочет ли он слышать тебя и захочешь ли ты сам его видеть, когда он откроет дверь какого-нибудь тесного однокомнатного номера… Ты не думаешь об этом и тогда, когда по обочине рассыпаются жухлые деревья и крошечные домики предместья захолустного городка. Ты не сверяешься с адресом, хотя буквально чувствуешь вес бумажки у себя в кармане. Пепельные сумерки, фиолетовые и голубые, вкрались в стекла машины, а потом вспыхнули неоновой вывеской мотели «У ивы».
И что за дурацкое название? – мелькает у тебя в голове. Ты все же достаешь бумажку, долго смотришь на адрес, а потом быстро шагаешь к одному из домиков. В его окне виден тусклый огонек, как будто даже не лампа горит, а полумертвая свеча.
Страх замирает в твоем животе, а потом отпускает, расслабляет свои щупальца, и стучишься ты убийственно спокойным и напряженным, как нить беспощадный мойр, как высоковольтная линия за минуты до начала грозы.
Дверь открывается через четыре медленных вздоха. Он стоит на пороге, и картинка вдруг распадается перед твоим взглядом на множество мелких деталей: тусклый, вдруг вспыхнувший как-то странно взгляд, слишком крепкая хватка на двери, воспаленные покрасневшие глаза, стиснутые обветренные губы… ты собираешь его из этих деталей, как пытался собирать в других людях, ты все еще не веришь, что это твой брат, но почему-то отчетливо чувствуешь: это действительно он.
- Дин? – удивленно спрашивает он. У него голос глухой, как после простуды, и тебе кажется, что ты не видел его значительно дольше нескольких недель – долгие годы, если не пару-тройку вечностей…
Тебе вдруг снова кажется, что ты вернулся из ада – но тогда все пошло неправильно, совсем неправильно, а сейчас у тебя есть шанс все исправить, повернуть по-другому, и поэтому, шагнув через порог, ты обнимаешь его – как тогда, долгий год, целую бездну назад, крепко, почти до боли стискиваешь его плечи, зажмурившись от облегчения и страха, а он, помедлив, обнимает тебя в ответ.
Ты отстраняешься первым, внезапно ощутив всю ужасающую неловкость момента. Что, чувствуешь себя слишком открытым, почти голым? Как думаешь, это чувство – равноценная расплата за наличие Сэма рядом? Чувство уязвимости, открытой спины – оно того стоит?..
- Дин, что-то стряслось? – спрашивает Сэм, глядя на тебя, и, хвала богам, хотя в его взгляде все еще стоит застоявшаяся муть изумленной настороженности, недоверия, в нем уже нет ни холода, ни той угрюмой пустоты, которую ты не мог выдерживать.
- Стряслось, - отвечаешь ты и улыбаешься совсем по-идиотски, да и чувствуешь себя соответствующе, о чем тут же говоришь: – Я был кретином, Сэмми. Прости.
Его глаза теплеют мгновенно, и ты не понимаешь, куда смотрел все это время, если мог усомниться, он ли это, тот ли он…
- Дин… - начинает Сэм и обрывает себя, а ты понимаешь, что еще чуть-чуть, и позорно растечешься. Нет уж!
- Пакуй шмотки, мелкий, - говоришь ты, скрывая дрожащий голос широкой ухмылкой. – Я тебя забираю, и выбирать тебе самому номера больше не доверю, - ты окидываешь комнатушку преувеличенно осуждающим взглядом, и Сэм охотно отзывается на твою улыбку.
Сумка Сэма оказывается почти собранной.