Смотри, произошло явление чая как феномена (с)
Отсутствие любви, как это ни странно, порождает присутствие духа. Каждый день, что я проживаю с полным осознанием собственного безразличия, дарит мне стихи. Из них есть плохие и есть просто не очень; те, что не очень, я нежно лелею, плохие остаются лишь росчерками черных чернил на бумаге, не обретая второй жизни в виде нулей и единчек черным по белому экрану. Ветер поет потому, что у него есть песня, я пою потому, что хочу и не умею петь. Каждая чужая любовь является напоминанием о собственном одиночестве, впрочем, я не жалуюсь. Я пишу стихи и по ней, по чужой, но не по той, что мокрыми поцелуями в коридорах, а по той, что долгими взглядами, несбывшимися прикосновениями на экранах – она куда увлекательнее и привлекательнее своей далью.
Я имею в соленой своей душевной скале ущербность, провал, недостаточно большой для того, чтобы им можно было гордиться, и недостаточно маленький для того, чтобы его можно было просто перепрыгнуть и просто идти дальше, не обращая внимания на песчаные развалы собственных душевных дыр. Я скачу вокруг своей ущербности, как шаман у жертвенного костра, и тщетно пытаюсь засыпать песком, что беру с окружающих насыпей; приводит это лишь к тому, что склоны еще сильнее обваливаются внутрь, и скоро я окончательно окажусь разделенной на две половины, как задница или мозг (за младостью лет я не могу определить, на что я больше похожа). Нечистыми пальцами старательно ковыряюсь я в этих развалах, получая истинное наслаждение каждый раз, когда удается задеть очередную багровую корочку и кровью окропить сердечные грядки написания-текста. Я страстна в своем равнодушии и холодна в своей влюбленности, каждый вечер не менее пяти минут я трачу на самоедство, и, кажется, я уже привыкла к этому вкусу настолько, что отказаться от него невозможно. Я все жую свой хвост, а он, кажется, только растет, вот и отращиваю я себе железные зубы с алмазными коронками, которыми так неплохо пугать окружающих. Они, и вправду, пугаются, называют циником, и лишь некоторые видят в этой пасти обметанный болезненно-белым язык. Я люблю их внимание, позволяю совершить медосмотр души и охотно даю провести ревизию мыслей, в отличие от господина Васильева, мне очень любопытно и интересно, когда меня кто-то лечит, особенно потому, что лечение это – лишь еще одна горсть песка в провал, лишь еще одно ковыряние в душевных ранах – ну и что, что в резиновых перчатках, все равно ведь без вазелина. И когда по вечерам мои плечи сгибаются от невыносимой тяжести мыслей, я омываю их водой и ухожу в сон, чтобы на следующее утро начать все сначала.
Я имею в соленой своей душевной скале ущербность, провал, недостаточно большой для того, чтобы им можно было гордиться, и недостаточно маленький для того, чтобы его можно было просто перепрыгнуть и просто идти дальше, не обращая внимания на песчаные развалы собственных душевных дыр. Я скачу вокруг своей ущербности, как шаман у жертвенного костра, и тщетно пытаюсь засыпать песком, что беру с окружающих насыпей; приводит это лишь к тому, что склоны еще сильнее обваливаются внутрь, и скоро я окончательно окажусь разделенной на две половины, как задница или мозг (за младостью лет я не могу определить, на что я больше похожа). Нечистыми пальцами старательно ковыряюсь я в этих развалах, получая истинное наслаждение каждый раз, когда удается задеть очередную багровую корочку и кровью окропить сердечные грядки написания-текста. Я страстна в своем равнодушии и холодна в своей влюбленности, каждый вечер не менее пяти минут я трачу на самоедство, и, кажется, я уже привыкла к этому вкусу настолько, что отказаться от него невозможно. Я все жую свой хвост, а он, кажется, только растет, вот и отращиваю я себе железные зубы с алмазными коронками, которыми так неплохо пугать окружающих. Они, и вправду, пугаются, называют циником, и лишь некоторые видят в этой пасти обметанный болезненно-белым язык. Я люблю их внимание, позволяю совершить медосмотр души и охотно даю провести ревизию мыслей, в отличие от господина Васильева, мне очень любопытно и интересно, когда меня кто-то лечит, особенно потому, что лечение это – лишь еще одна горсть песка в провал, лишь еще одно ковыряние в душевных ранах – ну и что, что в резиновых перчатках, все равно ведь без вазелина. И когда по вечерам мои плечи сгибаются от невыносимой тяжести мыслей, я омываю их водой и ухожу в сон, чтобы на следующее утро начать все сначала.