Смотри, произошло явление чая как феномена (с)
Все люди, которые когда-либо были рядом, остаются в нас. Поступками, взглядами на жизнь, страхами и радостями. Они исподволь лепят нас, оставляют свои отпечатки пальцев на податливой глине наших душ, поглаживают и вонзают шипы, оставляющие по себе дырки – или остающиеся торчать в затвердевающей душе, чтобы кто-то другой потом, попробовав изменить, вылепить, укололся об это напоминание о былом. Так чаще всего и бывает.
Я вспоминаю не памятью, но всей собой «моих любимых голоса, что от меня ушли».
Я слушаю Placebo и вспоминаю: первой песней, которую мне кинула моя любовь, была Protege moi.
Я когда-то, давным-давно – вы же знаете, как меряются годы в юности? – веками – не понимала, как можно любить страдание, как можно стремиться к нему. Не понимала, зачем искать надрыва эмоций, зачем создавать трагедии, когда все хорошо, зачем играть без причины и бить хрупкие чашки чувств без нужды. Теперь – знаю. Знаю, да только не с кем мне чашки бить, да и не хочется все-таки. Я культивирую в себе чувства, старательно взращиваю их, но им все же нужно какое-то питание, и в тот момент, когда пропадает последняя надежда, когда не остается больше живительной влаги ревности-взглядов-сердцебиения, развлюбляешься. Я буду считать разы.
Когда-то я думала, что искусство – это так. Это то, что у человека в голове, то, чем он думает, чем живет. Потом были моя любовь и Паланик – с ее же подачки – заставившие меня поверить в то, что творчество – это страсть и страдание. И, да, это вновь отсылает нас к предыдущим постулатам. Это догматы веры, которая бесит всех окружающих, не возводящих на своих собственных костях храм искусству и жертвенник славе и умению. Когда я говорю, что творческие люди влюбчивы. Когда я говорю, что они должны страдать. Когда говорю, что они должны создавать искусство, а не детей. Катя – женщина-мать – бесится и не верит мне. Ей никогда не искать страдания, ей искать стабильности. И, в общем-то, раньше – до – я мало чем отличалась от нее.
Как бы там ни было, моя жизнь все равно делится «на что было до и после тебя». Я могу не чувствовать больше того, что когда-то – и, может, оно и к лучшему, потому что многого я самой себе до сих пор не простила, и, наверно, еще не скоро прощу. Где-то через год-два, как показывает опыт. Но во мне все равно останутся отпечатки пальцев…
Я вспоминаю не памятью, но всей собой «моих любимых голоса, что от меня ушли».
Я слушаю Placebo и вспоминаю: первой песней, которую мне кинула моя любовь, была Protege moi.
Я когда-то, давным-давно – вы же знаете, как меряются годы в юности? – веками – не понимала, как можно любить страдание, как можно стремиться к нему. Не понимала, зачем искать надрыва эмоций, зачем создавать трагедии, когда все хорошо, зачем играть без причины и бить хрупкие чашки чувств без нужды. Теперь – знаю. Знаю, да только не с кем мне чашки бить, да и не хочется все-таки. Я культивирую в себе чувства, старательно взращиваю их, но им все же нужно какое-то питание, и в тот момент, когда пропадает последняя надежда, когда не остается больше живительной влаги ревности-взглядов-сердцебиения, развлюбляешься. Я буду считать разы.
Когда-то я думала, что искусство – это так. Это то, что у человека в голове, то, чем он думает, чем живет. Потом были моя любовь и Паланик – с ее же подачки – заставившие меня поверить в то, что творчество – это страсть и страдание. И, да, это вновь отсылает нас к предыдущим постулатам. Это догматы веры, которая бесит всех окружающих, не возводящих на своих собственных костях храм искусству и жертвенник славе и умению. Когда я говорю, что творческие люди влюбчивы. Когда я говорю, что они должны страдать. Когда говорю, что они должны создавать искусство, а не детей. Катя – женщина-мать – бесится и не верит мне. Ей никогда не искать страдания, ей искать стабильности. И, в общем-то, раньше – до – я мало чем отличалась от нее.
Как бы там ни было, моя жизнь все равно делится «на что было до и после тебя». Я могу не чувствовать больше того, что когда-то – и, может, оно и к лучшему, потому что многого я самой себе до сих пор не простила, и, наверно, еще не скоро прощу. Где-то через год-два, как показывает опыт. Но во мне все равно останутся отпечатки пальцев…
-
-
25.02.2010 в 14:45Самое гадкое, когда женщина-воин втискивается в "шкурку" женщины-матери и пытается жить "як книжка пише"...
И остается , как в строчках из упомянутой Protege moi:
"Souviens toi des moments divins".
Или напевать "Північну" Русланы.
Черт, а ведь мне захотелось "творить" именно тогда, когда сказка "и жили они долго и счастливо" дала трещину и шкурка тесновата оказалась.
Эх, еще цитата от туда же: Et maintenant nous sommes tout seuls. В плане душ...
Спасибо, что заставляешь меня отрываться от рутины и погружаться в рефлексию!!!
-
-
27.02.2010 в 12:33